Милый мой Виктор Платонович. Горький пьяница, знаток архитектуры, нежный сын и постоянный курильщик папирос «Беломорканал». А еще лауреат сталинской премии, так и не сумевший, несмотря на все свои фронтовые ранения и заслуги перед родиной и удостоверение лауреата попасть в зал суда, где меня назначали особо опасным государственным преступником. Это он прежде научил меня ходить по улицам Киева с поднятой головой, Дабы увидеть шедевры постепенно разрушающейся архитектуры, ангелов на карнизах, цементных орлов, готовящихся к полету, и степенно восседающих львов. Он безумно любил Киев, знал его. Иногда, купаясь в роскоши летней зелени, он горько произносил: «Киев – прекрасный город. Особенно его флора».

Так мы с ним больше и не увиделись. Никогда. Изредка он присылал мне в ссылку и затем во все тот же советский Киев открытки с видами прекрасных городов, океанских островов, где проводил время. И я, не скрою, раздражался. Его какой-то особенной некрасовской бесчувственности. Да, именно так, я был невыездным, ждал нового ареста, а он ни разу не спросил меня о самом простом: «В чем ты нуждаешься? Чем я могу тебе помочь?» Он не мог мне помочь, я хотел лишь нескольких теплых слов внимания. Заслужил их.

И все-таки я и тогда любил его, продолжавшего пьянствовать и в Париже, и на всех этих сладких океанских островах. А потом что-то изменилось, внезапно и навсегда. Он позвонил мне единственный раз из Парижа и очень легко, по- некрасовски сказал: «Славик, привет, у меня к тебе просьба. Помоги, чем можешь, Сашке!» Я не нахамил, не ответил… Сашка, крещатицкий бухарь, живший когда-то в квартире Некрасова, ходил по Киеву в роскошной дубленке. Я случайно встретил его выходящим из дорогого продуктового магазина. Не поздоровался, потому что знал о нем и другое. В те дни я очень нуждался, мои близкие дорогой одежды не имели.

Вика-Вика… А я ведь никогда не посмел назвать его так, он всегда был для меня Виктором Платоновичем. Когда говорил о нем, когда обращался к нему. Уже потом, в новые, постсоветские годы мой очень принципиальный друг Лёня Плющ поведал мне, что там, в Париже он прекратил какие-либо отношения с Некрасовым, которого знал давно и коротко, из-за его, некрасовского нежелания (а я думаю, неумения) спасать меня из советской неволи.

Позднее, уже после смерти Виктора Платоновича в эмиграции в Париже, в ранние месяцы объявленной Горбачовым гласности, возвращаясь из вольно дышащей Москвы во все еще заскорузлый Киев эпохи Щербицкого, я увидел на рекламном щите афишу: «Вечер друзей Виктора Некрасова». Были там и фамилии участников. Разумеется, я знал их всех. Я остановился и долго смотрел на афишу. Там не было моего имени. То ли забыли, то ли на всякий случай не пригласили, дабы не тревожить кураторов из все еще функционировавшего КГБ. Мне было тогда очень горько. Я знал, что один из этих друзей стучал на Виктора Платоновича. Что ж, в моей последующей жизни были и другие горькие минуты.

 Давно все это было. Милый, дорогой Виктор Платонович. Я многим обязан ему, очень многим. Весь мой многомесячный срок жизни в следственной тюрьме КГБ, на каждом допросе я делал все возможное, чтобы он не последовал за мной. Наивный, я даже взял на себя авторство двух его рассказов…

Уже не раз писал о моем старом друге. Всегда искренне. Вот и сейчас… А в Париже я был впервые, когда его уже не было в живых.