Во вторник Мосгорсуд оставил в сизо режиссера Женю Беркович и драматурга Светлану Петрийчук. Их обвиняют в том, что в их спектакле «Финист ясный сокол» содержится оправдание терроризма.
Из-за пределов РФ непонятно, что чувствуют люди внутри РФ Артем Краснов / Коммерсантъ

Последний раз я видела Женю, когда в марте приезжала в Москву из Берлина, где сейчас живу. Я заходила в подвальный театр, где она проводила репетиции, а потом мы долго болтали.

Я тогда бесконечно рассказывала всем о своем путешествии из Берлина в Калининград: бла-бла-кар до туда, а потом самолет до Москвы, это самый дешевый и даже самый быстрый путь сегодня.
***

Поездка в автомобиле длится около восьми часов. И вот все эти восемь часов мне и моим попутчиками пришлось слушать, как водитель (импозантный мужчина средних лет, перебравшийся в Германию из России больше трех десятилетий тому назад) красноречиво объясняет, что Владимир Путин защищает в Украине подлинные ценности цивилизации, НАТО давно готовило удар, а украинский режим вполне можно назвать нацистским, вот дайте только найти акканунт в инстаграме, там все наглядно показано… на этих словах он бросал руль и машина угрожающе кренилась в кювет.

Ситуация пассажира в автомобиле, мчащемся по незнакомым ночным дорогам, близка к заложничеству — не выйдешь же из автомобиля в темноту. Так что мне пришлось слушать этот монолог почти без перерывов. Пару раз я, конечно, пыталась возразить, но все мои слова попадали в какую-то семантическую вату, чувствовалась, что для него они такой же раздражающий бред, как его соображения о необходимости «превентивного удара против культа Бандеров» (цитата) — для меня.

Можно сказать, что мой собеседник и я находились настолько в разных вселенных, что наши реплики даже не приходили в соприкосновение и взаимно казались пустым и неприятным сотрясением воздуха. Если даже на простой вопрос, кто начал войну, две стороны дают противоположные ответы, о какой возможности беседы или даже просто обмена репликами может идти речь?

Когда наконец-то я вышла из машины и, стряхнув дикое раздражение, снова получила возможность соображать, — я вдруг осознала, что это было самое длинное за мою жизнь общение с человеком подобных воззрений. Воззрений, которые сегодня, как считается, в России преобладают.
***

Две последующие недели моей московской жизни никак не поколебали это рекорд. Я не могу утверждать, что за эти две недели я ни разу не встретила ни одного живого (а не вещающего из телевизора) сторонника войны, но точно могу сказать, что внешне они никак себя не проявляли. Как, впрочем, и те, кто придерживается взглядов противоположных.

Не будет ошибкой сказать, что московские (намеренно исхожу здесь из собственного опыта, но уверена: географию внутри России можно расширить) разговоры из небывало яростных в начале войны превратились, наоборот, беспрецедентно нейтральные. И нет, это не равнодушие, скорее осознание реальности.

За последний год стало понятно, что переубедить никого практически невозможно, а позиции уже не раз предъявлены и проявлены. Любой спор по существу бесперспективен и безнадежно заменяется смол-током.

Можно сказать, что сегодняшняя сжавшаяся, но еще существующая «несогласная» Москва полна умолчаний. И первое, что хочется сделать, когда приезжаешь в качестве эмигранта-визитера (и особенно, когда смотришь на это сквозь отражения происходящего в соцсетях) — однозначно эти умолчания осудить, отодвинуться от них.

Тем более что разобраться в реальном подтексте, будучи сторонним наблюдателем, почти невозможно. Например, невозможно понять, когда эта нейтральность (выставок, речей, образовательных и издательских программ и так далее) — действительно вынужденная мера, а когда — самоцензура, действие на опережение, как бы чего не вышло. И в каком месте между одним и другим пролегает грань?

Разумеется, у этих умолчаний есть контекст. Это не только очевидный накат репрессий (от огромных тюремных сроков и непосильных штрафов до увольнений тех, кто нелоялен, и внесения их в «черные списки»), но и разлитая в воздухе тревога, без сомнения специальным образом культивируемая: реальная волна доносов последнего времени сопровождается специально насаждаемой уверенностью, что стучат буквально все.

Можно ли сказать, что на этом фоне, в этой атмосфере, становится важным не то, что ты делаешь, а то, чего ты не делаешь? Что, например, тихая, будто бы случайная неустановка милитаристского плаката в витрине магазина или кафе — уже жест? Что отказ по какой-нибудь технической причине от госсубсидии на проведение «мероприятия» ко Дню победы уже поступок?

То есть можно ли сказать, что на этом фоне умолчание престает быть умолчанием и становится высказыванием? Что в эпоху повсеместной пропаганды места, куда ее не пускают — не то чтоб ей противостоят, а просто не пускают, — становятся не просто убежищем, а местом несогласия?

И можно ли молчаливое несогласие и неучастие считать в сегодняшней России сопротивлением?

Мы с Женей Беркович тогда довольно много об этом спорили. Женя, всегда занимавшая предельно бесстрашную позицию и уже прославленная своими антивоенными стихами, защищала от моих «нападок» (а вернее, от моего недоумения) многих из тех, кого я тогда с легкостью называла «соглашателями».

В конце одного из таких споров она мне сказала: я тебя люблю, но ты отрезанный ломоть, ты уже плохо понимаешь здешнюю жизнь, ты уже — «уехавшая».
***

Многие известные эмигранты, обладающие доступ к медийным площадкам, утверждают, что молчание (каким бы имплицитно осудительным оно ни было) сегодня только легитимизирует режим и его деятельность, в том числе войну в Украине.

Многие из тех, кто остался и, соответственно, не имеют практически никакого доступа к независимым медийным площадкам, все-таки умудряются донести «из-под VPN», что рассуждать, находясь в безопасности, о недостатках поведения живущих в России несогласных — не то чтоб этическая очевидность.

Любой, кто побывал в России в последние месяцы, знает, что кажущийся довольно безобидным со стороны жест — например возложение цветов к памятнику Лесе Украинке в дни особенно жестоких бомбежек украинских городов, — требует гораздо большей решимости, чем практически любой жест обосновавшегося заграницей человека. Но — и это довольно важный психологически момент, — перещелкивая фотографии собравшихся у памятника людей в фейсбуке, эмигрант видит людей, находящихся «дома», в месте покинутом, и когда-то милом, и как будто уютном.

Отечественная традиция рассуждений и обсуждений обычно высокомерно обходит стороной «технический прогресс», чтоб (как обычно) сосредоточится на «духовном». А ведь именно возможности интернета и в особенности соцсетей создали ту беспрецедентную реальность — одновременно и объединяющую, и разделяющую уехавших и оставшихся. Мы все оказались как бы в одном стеклянном доме — в месте, где стены прозрачны, но по большому счету непроницаемы. Взаимная видимость подстегивает обоюдное раздражение и обиды, а практическая невозможность оказаться «в комнате» (то есть на его месте) другого — часто увеличивает непонимание с обеих сторон, иногда драматическое и даже роковое. Например, люди, давно уже проживающие и прижившееся вне России, но горящие будто бы благородным антиимперским огнем, могут с напором вопрошать в соцсетях российских несогласных, почему это они не отчитываются о донатах на ВСУ (уголовно наказуемо деяние). Это даже не осознанная провокация — это просто отказ от трезвого понимая ситуации, удобный самообман.
***

Мое главное занятие сейчас — разборка архива моего отца. Сейчас я как раз дошла до коробок с письмами 1970-1980-х годов. Это почти полностью переписка с уехавшими — тогда окружение моих родителей сжалось чуть ли не вдвое. Большинство эмигрировало, чтоб освободиться от советской духоты и бесправия, некоторые, в первую очередь диссиденты, — перед лицом реальной опасности.

Я наугад достаю из коробки письмо или открытку. Обычно они исписаны буквально бисерным почерком (это вообще общая черта того поколения — экономия бумаги), очень редко напечатаны на машинке. И это всегда, всегда — полные сочувствия и понимания письма. Нельзя даже представить себе, чтоб уехавшие друзья моих родителей написали что-то типа того, что оставшиеся своими налогами «спонсируют войну в Афганистане», или чтоб мой отец оказался автором пассажа, что эмиграция — привилегия, и отъехавшим надо в связи с этим молчать о российских делах. Эти письма полны взаимного сочувствия, понимания и разделенной ненависти к общему врагу — советской власти.

Я с ужасом думаю, что было бы, если б у этих людей был бы фейсбук и эта постоянная (но никогда не полноценная) возможность вглядывания в жизнь «там». Я думаю, они показали бы себя не лучше нас.

Впрочем, это все — лирическое отступление, идущее в разрез с правилом, которое я вывела для себя в последнее время: никакие, абсолютно никакие исторические сравнения не работают. Любое уподобление все упрощает, и приятная глазу иллюзия симметричности заслоняет важнейшие пункты различий, а солидность авторитетов прошлого не оставляет простора для собственной мысли. Нам предлагают без возражений применить к собственной ситуации то, что говорили по поводу другой (пусть отчасти схожей) ситуации Карл Ясперс, Ханна Арендт и Томас Манн, и покорно замолкнуть, так как против лома сложившегося авторитета нет приема.

Проблемы коллективной метафизической вины, банальность зла, предполагающая что можно стать винтиком его машины, буквально не заметив этого, — все эти великие, но вполне умозрительные сегодня истины оказываются не багажом, не фундаментом для мыслей о настоящем, а как бы готовыми методичками. Они растаскиваются на скриншоты и мемы и становятся предметом обид, ссор, разрывов, черного отчаянья и злобной раздраженности, увеличивая при этом зону отторжения между «уехавшими» и «оставшимися». Пока у одних есть роскошь выяснять, что ж имел в виду Ясперс под метафизической виной, другим нужно решать конкретный вопрос, как ребенку наилучшим способом «откосить» от пропагандистского урока «о важном» или как реагировать на электронную повестку в военкомат.
***

Или как выпросить поручительства за Женю Беркович и Светлану Петрийчук (а вдруг сработает!) у лояльных режиму знаменитостей.

Новая волна репрессий, разворачивающаяся сегодня в России, еще сильнее увеличивает этот разрыв. Теодор Адорно (которого русскоязычный фейсбук разбирает на мемы с меньшей охотой, чем Ясперса и Манна) писал, что не надо надеяться, что сможешь жить добродетельной жизнью среди жизни по определению «плохой».

Верно; но верно и обратное — нельзя понять тех, что живет среди «плохой» жизни, находясь там, где можно быть добродетельным без усилия.