23 августа 1880 г., в городе Слободской Вятской губернии в семье письмо­водителя земской губернской больницы, политического ссыльного и поражённого в правах польского шляхтича Стефана Евзибиевича Гриневского родился сын.

В чём-то он повторит судьбу отца - слова «донос», «арест», «каторга» и «ссылка» станут не пустым звуком, а тяжкой повседневно­стью. Скрываясь от полиции, он даже утратит звучное «шляхетское» окончание фамилии, став просто Александром Грином.

Бунтовщик Саша

Разумеется, попытка мерить жизнь писателя, которого давно уже признали классиком отечественной романтической литературы, полицейским протоколом может вызвать как минимум недоумение. А то и презрительные усмешки. И, тем не менее, именно в скучной записи севастопольского полицейского участка от 1903 г., когда член партии эсеров Александр Грин был арестован в очередной раз, таится сокровенная правда. Та самая, которой не всегда успешно доискиваются литературоведы, честно штудирующие все 400 произведений. «Задержан за распространение идей, которые вели к подрыванию и ниспровержению основ существующего строя». Эта казённая строчка - самая лучшая и, главное, беспристрастная рецензия на всё творчество Грина. Конечно, с одной поправкой - под «существующим строем» надлежит понимать не самодер­жавие, а окружающую действительность как таковую.

С реальностью у Александра Степановича и впрямь отношения были далеко не идеальными. Причём с самого начала. Так, в вятском город­ском училище Грина пребольно оттрепал за ухо преподаватель немецкого языка. Поводом для экзекуции послужила рассеянность маленького Саши: «Ты бунтовщик, Гриневский! Ты обыкновенный вятский мальчик и должен оставаться обыкновенным вятским мальчиком!» Тогда Грин ещё не вполне осознавал, почему это вдруг он бунтовщик и в чём, собственно, состоит бунт. Впоследствии картина стала более чёткой - Грин уже точно знал, что ему нужен «другой глобус». И постоянно пробовал окружающую дейст­вительность на прочность... Как-то раз под Петербургом Александр Степанович нанял извозчика для пустяковой поездки, стоимость которой не превышала 30 копеек. В конце он показал извозчику серебряный рубль, дал им полюбоваться, а после зашвырнул в кусты. На вопрос товарища, зачем было так злить человека, который, в общем-то, мог отплатить по-разному - от вызова городового до удара по морде, - Грин ответил: «Я хотел по­слушать, как ругается извозчик, доведённый до выс­шей степени раздражения». 

Злой сказочник

То, что Грина по каким-то загадочным соображениям назначили «светлым романтиком», - непростительная ошибка. «Послушайте-ка, эй вы, двуногое мясо!.. Как проткнуть ваши трупные телеса, чтобы вы, завизжав от боли, по­краснели не привычным для вас местом - лицом, а всем, что на вас есть... Слушайте-ка, мой совет вам: окочурьтесь. И перестаньте рожать детей... Подумайте, как будет хорошо, когда вы умрёте» - вот настоящий Грин. Литературные критики были просто ошарашены жестокостью сказочника: «Его рассказы плавают в крови, наполнены треском выстрелов, посвящены смерти, убийству, разбитым черепам, простреленным лёгким. Их автор - человек, который всегда стреляет и никогда не улыбается». Кое-кто даже углубился в подсчёты: «Ценность жизни героев Грина доведена до минимума. В 9 из 11 рассказов сборника мы встречаем убийство или самоубийство, иногда и то и другое, целый ряд убийств - какой-то кровавый кошмар».

Его боялись, даже демонизировали. «У стола появилась фигура длинного худого человека, одетого в наглухо застёгнутое чёрное пальто и чёрную широко­полую шляпу. Он заявил, что наш «Дом литераторов» покрыт плесенью, что в нём душно, мерзко и что его пора закрыть. После чего разъярённо вышел. Это был Александр Грин - человек бешеный и опасный». 

Более чуткие и талантливые собратья по литературному цеху отлично поняли, на что замахнулся Александр Степанович. Например, Паустовский объявил его смешным неудачником - этаким Дон Кихотом от русской словесности. Уверяли: он не общается с людьми, потому что занят у себя в комнате дрессировкой таракана, а в промежутках пишет повесть о какой-то дурочке. Между прочим, это были «Алые паруса»...

Грин, уже тяжелобольной, испытывал серьёзные материальные трудности и даже голодал, но Союз писателей постановил: «Не давать Грину ни единой копейки принципиально как идеологическому врагу». И остроумные коллеги запустили байку: выживший из ума романтик соорудил лук и стрелы, пытаясь таким «индейским» способом добыть пропитание.

Когда в городе Старый Крым умирал голодный Александр Грин, в Англии некий лингвист размышлял о природе сказки как таковой. Впоследствии он напишет: «Сказка есть выражение самого древнего и глубокого желания человека - осуществить Великое Бегство от реально­сти, а значит, от Смерти». Звали англи­чанина Джон Рональд Руэл Толкиен. Автор всемирно известного «Властелина колец», конечно, даже не подозревал: в далёкой России у него был предшественник, который своей жизнью и посмертной судьбой доказал осуществимость такого желания.