Одесса 2 декабря 1917 года, гайдамаки пошли на приступ батарей Молдаванки. Против них объединились все вооруженные группировки — от красногвардейцев до «бригады» Мишки Япончика. Революционные матросы с кораблей высыпали на берег. Большинство принадлежали к анархистам и левым эсерам. Именно в рядах этой партии начинал свою политическую карьеру юный агитатор Блюмкин.
После нескольких перестрелок на улицах гайдамаки быстро поняли разницу между налетом и войной и, раздосадованные, разбежались по куреням. А матросы обратно на корабли не ушли и вместе с примкнувшими к ним береговыми забияками сорганизовались в «Железный отряд». И выбрали Блюмкина своим командиром. «Железный отряд» вошел через два месяца в состав Особой Одесской армии.

Семнадцатилетний Блюмкин, который еще год назад закатывал банки на консервном заводе и чинил проводку в городском театре, вскоре становится сначала комиссаром армии, затем командиром разведки и в конце концов — и.о. начальника штаба.
После переформирования армии, для 18 летнего Блюмкина нашлось новое назначение. ЦК левых эсеров направил его своим представителем в ВЧК.
С июня 1918 организовал и возглавил в ВЧК отделение по борьбе с международным шпионажем — по сути, стоял у истоков создания первой советской контрразведки. Здесь основным объектом внимания было германское посольство.

Эсеры вместо того чтобы шпионить за послом Мирбахом, решили его показательно казнить. Блюмкин сам предложил себя в исполнители теракта.
На легковом автомобиле Блюмкин и Андреев с портфелями в руках подкатили к зданию германского посольства Они предъявили мандат и потребовали свидания с послом. После настойчивых требований Блюмкина к ним вышел сам Мирбах. Блюмкин вытащил из портфеля револьвер и стал стрелять в Мирбаха, Рицлера и переводчика. Они упали. Но Мирбах был только ранен, он стал подниматься, и тогда Андреев подошел к нему вплотную и бросил ему и себе под ноги бомбу. Она не взорвалась. Блюмкин поднял с пола бомбу и «с сильным разбегом» метнул ее вновь. На этот раз взрыв был таким сильным, что вылетели окна и посыпалась штукатурка. Блюмкин выпрыгнул в одно из окон и сломал себе лодыжку. Вдобавок, когда он перелезал через ограду посольства, его ранили в ногу — уже началась стрельба охраны. Но он все же дополз до автомобиля, и они укатили в штаб левоэсеровского отряда.
Из машины его на руках вынесли матросы. Остригли, выбрили, переодели и отнесли в лазарет. Когда через несколько часов в отряд прибыл Дзержинский и потребовал выдачи Блюмкина, ЦК левых эсеров категорически отказал. «Узнав об этом, — пишет Блюмкин, — я настойчиво просил привести его в лазарет, чтобы предложить ему арестовать меня.»

Его бережет партия, ему сочувствуют, его поддерживают. И вместо трибунала Блюмкин оказывается на Украине: готовит покушение на гетмана Скоропадского.
30 июля организовывает в Киеве убийство немецкого главнокомандующего Эйхгорна,
гетмана Скоропадского планировали убить
1 августа во время прощания с телом Эйхгорна, но оно сорвалось.

 

В марте 1919-го под Кременчугом попадает в плен к петлюровцам. Его жестоко пытают, выбивают все передние зубы, бесчувственного и голого бросают на рельсы, чтобы недоломанное домолол ближайший поезд. Он очнулся до его прихода, дополз до железнодорожной будки, сердобольный стрелочник погрузил полутруп в дрезину и отвез помирать в богадельню. Но он выжил. Кличка у него потом была — Живой.
Когда Киев заняли большевики, явился в ГубЧК, и попросил провести его к председателю.
— Я Блюмкин,— объяснил часовому с максимальной четкостью, на которую был способен его беззубый рот.— Разыскиваюсь по делу об убийстве германского посла Мирбаха.
Написал показания на несколько страниц. Никакого сожаления и раскаяния, наоборот, претензии: за что Ленин в "Известиях" назвал его негодяем — за поганого немецкого милитариста?
Получает амнистию и командировку в

Киев с задачей организовать покушения на Колчака и Деникина — через Украину, считалось, проникнуть к ним в тыл было легче. Рассчитывал создать диверсионные группы из своих товарищей по партии.
Но как раз в это время начались аресты левых эсеров. В партии увязали это с повинной явкой Блюмкина в ЧК — сдал гад! Так, сразу после амнистии от Советов он получил новый смертный приговор — от своих как предатель. Свои не шутят: любимая женщина стреляет в него на свидании, но дрогнула рука (семь пуль — и все мимо); в кафе на Крещатике двое боевиков палят по нему в упор — он только ранен; бросают бомбу в его больничную палату — он успевает выпрыгнуть в окно до взрыва.

Спасается в Москве. Окунается в богемную жизнь. Еще во время своего первого появления в столице, в 1918-м, он подружился с Есениным, стал своим среди имажинистов, его имя — под их учредительным манифестом.
Блюмкин любил хвататься за пистолет. Однажды в кафе имажинистов «Стойло Пегаса» на Тверской он заметил, как вошедший с дождливой улицы парень обтер грязь с ботинок портьерой. Тут же выхватил револьвер и наставил его на наглеца. Это был молодой артист Игорь Ильинский. Есенин едва того спас. «Революция не потерпит хамов,— настаивал Блюмкин.— Их надо убивать!»
В Москве он был знаменитостью. Маяковский ласково называет его Блюмочкой. Встречу с ним в кафе «Домино» Пастернак отмечает в дневнике. Подружился с Гумилевым, знал все его стихи.

Богемная жизнь вскоре закончилась, «первый красный адмирал», бывший мичман Балтфлота Федор Раскольников, собирает свою Волжско-Каспийскую флотилию в поход на Персию. И Блюмкин не устоял — запросился в поход.
Каспийский вектор в походных планах возник неспроста: разочарованный неудачами революций в Германии и Венгрии, неистовый Троцкий задумал запалить огонь мировой революции с Востока. Виделось это так: с помощью экспедиционного корпуса Красной Армии разворошить тлеющие очаги местных повстанческих движений, обратить в коммунистическую веру туземных вождей, привести их к власти и двигаться дальше, оставляя за собой шлейф новообразованных советских республик, вплоть до Индии. Империалистам придется бросать войска для спасения своих колониальных владений — тут и настанет черед революций в Лондоне и Париже, для подавления которых просто не будет сил. Первой на этом маршруте стояла Персия. Туда и послали с особой миссией и широкими полномочиями Якова Блюмкина.

Теперь его зовут Якуб-заде. За четыре месяца он успевает сместить одного мятежного хана, привести к власти другого, поднять восстание в северных провинциях, провозгласить Гилянскую советскую республику, создать компартию Ирана и стать секретарем ее ЦК, основать газету, которую сам и редактирует, сформировать курдский военный отряд и командовать им, и даже представлял Персию на Первом съезде угнетенных народов. Получил в боях шесть ранений. Он был военным комиссаром Главного штаба Персидской Красной армии. До Тегерана оставался один перевал, 42 версты, если по прямой.
Но отряд иранских казаков принудил их к отступлению. А Красная армия стягивала силы для разгрома Врангеля и прислать подкрепление не могла. Больной тифом Блюмкин командовал обороной Энзели — порта на Каспии, с которого и начинался победный (в дебюте) персидский поход. Город удалось отстоять. Однако из Персии в конце концов пришлось убраться.
20345239.jpg

Зато Блюмкин приобрел новую репутацию — знатока Востока, и по возвращении в Москву осенью 1920 года его направили для пополнения знаний в только что созданное Восточное отделение Академии РККА. А в 1922-м учебу вообще пришлось оставить: Блюмкина пригласил на работу в свой военный секретариат сам Троцкий. По тем временам — как попасть в привратники к Богу.
Троцкий использовал Блюмкина в своем аппарате в основном по гуманитарной линии.
Блюмкин готовит издание трудов вождя, пишет фельетоны в «Правду», становится одним из первых авторов возрожденного в апреле 1923 года Михаилом Кольцовым «Огонька» и стремительно превращается из отмороженного террориста в одержимого советского бюрократа.

Вспоминает брат М. Кольцова знаменитый художник-карикатурист Борис Ефимов. Я увидел его впервые в 1923 году в редакции только что возникшего журнала «Огонек». Смотрел на него, конечно, с любопытством. Он принес очерк, был весьма весел и подробно рассказывал, что недавно вернулся с Кавказа, где принимал участие в подавлении каких-то мятежей против советской власти. При этом высказался: «Мы их там шлёпнули, тысячи две». (Я впервые тогда услышал этот залихватский термин «шлёпнули»)
Кольцов прочел очерк и сказал:— Ну, что ж, мы это напечатаем. А как подписать? Вашей фамилией? Блюмкин подумал.— Нет, — сказал он, — пожалуй, как-нибудь иначе. Кольцов оглянулся вокруг, и взгляд его упал на стоявший в углу несгораемый шкаф, на дверце которого была надпись «Сущевский завод».— Вас устроит подпись «Я. Сущевский», товарищ Блюмкин? Тот согласился, и очерк под названием «День Троцкого» за подписью «Я. Сущевский» появился на страницах «Огонька». Надо отдать справедливость автору — написан он бойко, образно, хорошим литературным языком».

В секретариате Блюмкин пробыл опять недолго: уже осенью новый шеф командирует его к старому, и Блюмкин возвращается в ведомство Дзержинского по «профильной» специализации — во внешнюю разведку.
Оперативная задача знакомая: после провала очередной революции в Германии вновь актуальной становится идея запалить Запад с Востока, а Блюмкину поручено создать резидентуру в Палестине — едва ли не первую сеть советской разведки за границей. С документами Моисея Гурсинкеля он объявляется в конце 1923 года в Яффо — портовом городе рядом с недавно основанным поселком Тель-Авив и открывает там прачечную. Удобнее крышу для связи с информаторами придумать трудно, да и коммерчески затея оказалась выгодной: предприятие процветало.

Уже весной 1924 года Лубянка отзывает хозяина прачечной из Яффо в Москву, где он уже в новенькой форме с нашивками комкора на рукаве получает очередное назначение — отправляется командовать войсками ОГПУ в Закавказье. Блюмкин (вместе с 25-летним зампредом грузинского ГПУ Лаврентием Берией) активно участвует в подавлении меньшевистского восстания в Грузии.
Но вскоре из вновь превращается в разведчика — полпред ОГПУ в Закавказье Соломон Могилевский налаживает разведывательную работу на турецком и персидском направлениях и просит санкции у Дзержинского использовать Блюмкина как редкого профессионала.
И вот уже, сменив форму комкора на драный халат и дорожную суму, Блюмкин слоняется под видом дервиша по Персии, Афганистану и вроде бы даже добирается до Индии и Непала. А еще осваивает приемы восточных единоборств, привыкает к наркотикам, много пьет, пользуется успехом у женщин.

В конце 1926-го Блюмкин оказывается уже в Монголии, где курирует местную спецслужбу — Управление внутренней охраны. Но и тут место назначения — лишь база для проникновения в соседние страны. Не успев толком обжиться в Улан-Баторе, он отправляется в Китай, преодолевает полный опасностей почти 1000-километровый путь по пустыне Гоби, становится советником мятежного генерала Фэн Юйсяна, нового друга СССР, участвует в боях, создает резидентуры в китайских провинциях и Тибете, тогда еще отдельной стране.
Оседлое существование Блюмкину претит, он достает своей гиперактивностью всех, а особенно советскую колонию в монгольской столице. Москву засыпают докладными о его художествах.

В ноябре 1927-го Блюмкина возвращают в Москву, где его ждет новое назначение: с учетом палестинского «опыта» ему поручено создать и возглавить чекистскую сеть теперь уже на всем Ближнем Востоке. Непоседливый комкор начинает с яркого креатива: предлагает использовать для легализации разведывательных структур возникшую тогда в США и Европе моду на древние еврейские книги и манускрипты.

Докладная была поддержана руководством: так в октябре 1928 года на рынок торговли еврейскими древностями вышел невесть откуда появившийся новый крупный игрок — персидский купец Якуб Султанов. Киты европейского антиквариата, которым он разослал заманчивые предложения из своего константинопольского офиса (обращался к самым авторитетным фирмам, торговавшим иудаикой), сначала приняли его за афериста, потом пытались развести новичка как лоха. Но не тут-то было. И вскоре к нему выстроилась очередь из претендентов на имеющееся у него богатство — от клиентов, связей и заказов отбоя не было. Даже при том что первую же фирму (одну из ведущих в Европе), заключившую с ним контракт, Якуб Султанов изящно развел: остался с товаром, а выручку за него снял по неустойке. Внешне все выглядело безупречно: партнеры сами сорвали условия контракта, поскольку не прислали своего эксперта в Москву, а причиной всему форс-мажор — не удалось получить въездную визу в СССР. Такая вот незадача…  

О том , каких успехов мог бы добиться на новом поприще Блюмкин, остается только гадать: сеть росла, представители «фирмы» колесили по странам и континентам, создавали филиалы, вездесущий Якуб Султанов возникал то там, то здесь. А потом пришел 1929 год, и из СССР выдворили одного из главных ее основателей — Льва Троцкого.

Известие повергло Блюмкина в шок, и в апреле 1929-го он сорвался: оказавшись по делам службы в Константинополе, куда двумя месяцами раньше с парохода «Ильич» сгрузили изгнанного «демона революции», Блюмкин не удержался от контакта.

Блюмкин прибыл в СССР, и поначалу ничто не предвещало беды: на Лубянке главу ближневосточной сети встречают как героя, отчет у него принимает сам Менжинский — председатель ОГПУ, Блюмкин выступает с докладом перед коллегами о положении на Ближнем Востоке, начальство одобряет планы расширения разведывательной сети, идет активный подбор кадров. А еще у Блюмкина новая любовь: коллега (сотрудница ИНО), фактически иностранка (всего год в СССР) — Елизавета Горская, за плечами три европейских университета, в активе — семь языков и нелегальная работа на советскую разведку во Франции.

Бесстрашный Блюмкин умел справляться с опасностями, выходить из самых угрожающих ситуаций, рисковать и блефовать. Если бы еще так же он умел держать язык за зубами! Увы, о его контактах с Троцким Лиза узнала одной из первых. Она уговаривала Блюмкина «раскрыться перед партией». Но он — исчез. Лизе позвонил через несколько дней, назначил встречу. Та заехала к ГПУ — получила инструкции. Свидание было бурным: Блюмкин сообщил, что решил не идти ни в ГПУ, ни в ЦК, а на время исчезнуть — отсидеться на Кавказе, где у него друзья и деньги, а там, глядишь, можно будет вернуться. Он попросил ее заехать к нему на квартиру, взять вещи. Она отказалась: опасно (на самом деле таковы были инструкции: не дать ему ничего забрать — улики).
— Ладно,— согласился Блюмкин,— поеду налегке. Проводишь?
— Конечно!

Их взяли по дороге — на Мясницкой: такси остановили, Блюмкину предложили перейти в другую машину. Он вышел молча. Потом обернулся к ней, сказал с улыбкой:
— Ну, прощай, Лиза. Я ведь знаю, что это ты меня предала…
Мнения в коллегии ОГПУ при рассмотрении дела Блюмкина разделились. Те, кто имел отношение к разведке, предлагали ограничиться в отношении отступника тюремным сроком, каратели — Ягода, начальник секретной части Агранов, начальник оперативного отдела (и двоюродный брат Лизы) Карл Паукер — настаивали на расстреле. В итоге решили — большинством — расстрелять. Сталин утвердил это решение на политбюро.
Есть легенда: в подвале Лубянки перед расстрельным взводом, вроде бы крикнул: «Стреляйте, ребята, в мировую революцию! Да здравствует Троцкий! Да здравствует мировая революция!» И запел «Интернационал».